(поэма)

Часть 1. В ДОМИКЕ У МОРЯ

Трубач смотрел на волны, они сегодня были 
Неспешными – не пенясь, сегодня отдыхали.
О береге, как будто на время позабыли –
Без страсти, машинально на берег выбегали.
Трубач, приметив это, игриво улыбнулся,
Хотел о чем-то молвить вслух громко, но запнулся
И тут же оглянулся, чтоб “Люся!” баритоном
Шальным позвать – со взором, в луч солнечный вплетенным.

И Люся появилась – неспешна, как волна, и
Спросила: “Ты без шляпы зачем на солнцепеке
Сидишь?” Потом вернулась, как будто вспоминая
О чем-то, в дом.  И снова придя, встав руки в боки,
С панамою подмышкой, примеривала взглядом
На трубача панаму. “Побудь со мною рядом!
Чего во мне жалеть-то?!” – пропел трубач, но дама
Панаму водрузила, сказав: “Носи панаму!” 

“Смотри, какие волны! Они опять другие! 
Вчера казались быстры, сегодня тормознуты!” –
Трубач промолвил гордо. “Хорошие такие!” –
Любимая, ответив, на целую минуту
Его поцеловала. Он таял от волненья
И счастья, восхищаясь, до слез, до опьяненья –
И запахом, и телом, и кожей, и губами
Её. И солнце пылко в лицо глядело даме.

Они остановились. “Ты глянь – там серфингисты!
Три дня мы здесь – впервые они нарисовались!” –
Сказала Люся. “Это есть женский почерк чистый:
Я ей про жизнь, про волны, что все куда-то рвались
Вчера, а нынче смирны. Болтаю, смысла ради,
Она же замечает лишь мужиков на глади
Морской!” – трубач шутливо повысил голос. “Милый,
А может, это бабы в такт волнам, что есть силы

Там дрыгают на досках красивыми задами.
Я для твоей утехи, мой дорогой, стараюсь!” –
Смеясь, сказала Люся, хитро сверкнув очами.
“Тогда другое дело! Тогда я извиняюсь!
Ты за меня болеешь?!..” – трубач промолвил нежно.
Но, вздрогнув, стал серьезным. И обнял так прилежно,
Что Люся задрожала, как будто испугалась
Чего-то, и чтоб спрятать озноб, в него вся вжалась.

“Эх, жаль не научился я на доске кататься!
А как бы было зыко скользить по глади моря! –
Трубач помог, в потеху всё превратив, расстаться
Любимой Люсе с дрожью. – Эх, жаль, какое горе!”
Она заулыбалась. “Ты знаешь, я когда-то
Спасателем работал. Ну я не помню даты –
Из армии вернулся, консерваторский важный
Экзамен сдал и к югу рванул с дружком в рай пляжный.

Устроились работать спасателями. Денег
Ведь не было. И главный спасатель – дядя Витя
Учил нас, что спасатель – есть жулик и бездельник,
Но если люди тонут – умрите, но спасите,
Особенно, когда на твоем участке тонет
Какой-нибудь придурок – орет, хрипит иль стонет.
Наука здесь такая: подплыл к нему поближе
И оглушил ударом в скулу иль чуть повыше,

Чтоб не мешал спасать и тебя на дно в припадке
Не утащил от страха. А дальше взял за патлы –
И к берегу... Сначала все, вроде бы, в порядке
На вверенном участке творилось, но вот падла
Одна тонуть решила – заплыл за буй, собака,
И, видимо, случилась с ним паники атака,
Орет, хрипит и стонет. “Ну, с боевым крещеньем!” –
Подумал я. – И в лодку под ложечкой со жженьем.

Подплыл я, как учили. Оставил лодку где-то
В трех метрах от придурка, чтоб он не попытался
В беспамятстве мой ялик перевернуть, ведь это
Случалось. Прыгнул в воду. Удар мой не удался
И я попал бедняге в губу, разбив до крови.
Тонувший испугался ужасно, поднял брови
И наутек. В погоню я бросился, хватая
За волосы, – клок вырвал, придурка настигая.

Он закричал: “Спасите!” Я начал бить по шее,
Он пробовал отбиться, но силы не хватило.
В конце концов я в лодку втащил, словно в траншею,
Избитого, чумного, спасенного терпилу.
С тех пор, как говорили, ходили слухи даже,
Что никому не надо тонуть на нашем пляже.
Спасатели тут – звери и бьют за это шибко!.. –
Он вдруг застыл. – Не зря двор дразнил тебя “Улыбка!”

Он вглядывался долго в лицо ее так пылко,
Что Люся улыбалась еще сильней в смущеньи...
Раздался звон, как будто упала где–то вилка.
“Пойду-ка я, продолжу готовить угощенье! –
Сказала, возвращаясь в дом, Люся. – Ты, любимый,
Гляди на волны дальше, а то промчатся мимо!
А если вдруг застонет на волнах серфингистка –
Спаси её, но только не бей, не надо риска.”

Трубач остался с морем наедине. Сегодня
Должны приехать гости – с женой друг и подруга
С супругом. Добрый праздник, такой, как новогодний –
Предчувствовало сердце. Точно сходила с круга
Привычного на вечер – жизнь, полная движенья.
И радость от общенья, от лучших душ сближенья
Преображала время и то, что будет позже.
Он ликовал по-детски теперь, хоть славно пожил.

Ведь после нас на свете, он понял, остается 
Не звук трубы, не память, не мифы, не предметы,
А что трудом совместным сердечным создается –
Иная степень чувства друг к другу, та, что нету
Пока что на планете, но та, что достигали
Мы, посвятив друг другу свой смысл. Мы постигали
Науку человечью, на вид столь непростую –
Лишь преданной любовью, обычной зачастую…

Она всегда умела готовить лучше многих.
Так невзначай на кухне шедевры создавала.
Он много блюд съел в жизни – и пышных, и убогих,
Но Люсину готовку нутро не забывало.
Хоть у нутра не много осталось нынче силы
На страсть к чревоугодью. Но тут возобновило
Оно уменье это, раз Люся была рядом.
Как будто обернулась жизнь теплых волн каскадом.

Вообще, все чаще в эти дни трубачу казалось, 
Что вдруг сама природа решительно и нежно
Приблизилась – так, словно спошлить не опасалась, 
К гармонии, и это в их судьбах неизбежно.
Как жаль, что так не долог сей миг существованья
Гармонии, и время стремится к убыванью!
А волны хорошели от плавного каскада.
И сердце застучало до боли от досады...

Но, вспомнив то, что Люся здесь рядом со стряпнею,
Не веря в этот праздник гармонии и чуда,
Он встрепенулся гордо и побежал волною
В дом, чтоб обнять и долго ласкать под звон посуды
И бормотанье Люсю, чтоб больше не дрожала. 
Ту, что ему отчасти навек принадлежала,
Ту женщину, которой не быть его женою,
Но с кем судьба связала гармонией земною.


Часть 2. ТАМ ЖЕ С ГОСТЯМИ

Был вечер. Гости ели и пили. Было жарко
На улице, где сели застольничать. И звезды
Глядели чуть устало, как лев из зоопарка,
На то, как люди смотрят на них. Приморский воздух,
Вино и суть событья пьянили и дурили.
Трубач следил за Люсей. Она болтала в хоре
Веселых женщин, фоном для них звучало море.
И мужики болтали, глотали и жевали.
Но что-то оставалось несказанным – все знали.

“Как хорошо, что, Люда, вы выбрались с ним вместе
Сюда, – сказала Люсе друга жена на ухо, –
Ведь все как быть – не знают, а сердце не на месте.
А он с тобою рядом – орел!”  И голос глухо
Звуча, вдруг надорвался. Но женщина в улыбку
Свой спрятала надрыв и старалась, видно, шибко.
Трубач это заметил и показал язык ей.
И друг, что слева, громко воскликнул: “Да, здесь зыко!

Вы здорово, ребята, придумали забраться
Сюда аж на неделю – жить в домике у моря!”
“Шесть дней!” – трубач поправил. “Не мелочитесь, братцы, –
Продолжил друг, – здесь сердце ликует на просторе!”
Все будто разобрали назначенные роли. –
И вот подруга робко вступила: “А гастроли
Где следующие будут?” Трубач в таком вопросе
Нашел подвох. “Не будет гастролей впредь! Я бросил!”

Он гордо засмеялся. Все гулко замолчали.
Вовсю шумело море, как будто заглушая.
И Люся улыбнулась. “Чего вы заскучали? –
Сказал трубач. – А что там творится в мире?” “Ша, я
Вам доложу!” – друг, веки поднявший, сигарету
Засунув в зубы, счастлив тем, что он может эту
Исправить сцену, начал рассказывать всем смачно,
Что жизнь опять в России сложилась неудачно.

Что не хватает снова какой-то важной доли
В том, что творится в сердце страны, в ее устоях,
Что больше предрассудкам привыкли верить что ли,
И сами знать не смеем, чего Россия стоит.
А ведь так просто, вроде, добавить благородства
Да искренности в каждый жест, вместе побороться
Всем за привычку делать добро, смягчая нравы.
И как бы засверкала любимая держава!

И Люся отозвалась вдруг: “Разве ж так возможно?!
Для этого, наверно, менять сознанье нужно
У многих, очень многих людей! Им будет сложно
Понять – они привыкли душой лениться дружно,
Не принимая эти премудрости от лени,
И гордо отвергая попытки осмысленья
Своих же неурядиц и мук, что душу травят!
Нет, трудно мне представить, что кто-то нас исправит!”

Но тут с женою друга случился приступ смеха.
Чуть справившись с собою, она всем пояснила,
Что вспомнила, как в школе был медосмотр – потеха:
“Водили нас в диспансер. Меня там колотило,
Поскольку дело было зимой, кругом был кафель
Холодный и облезлый, шприцы в стеклянном шкафе.
Последний кабинет был, сказал нам кто-то: “Будут
Здесь брать мазок!” Ту сцену я вечно не забуду.

Все поняли: из попы возьмут мазок лопаткой.
Представилось, что тетка воткнет со стервы силой.
Я, будучи девчонкой на пол мужской уж падкой
В мечтах, по-детски робкой была, еще и хилой,
Хоть дело в старшем классе случилось... Самой первой
Пошла я. Но, о ужас, столкнулась не со стервой
Противной, а с холеным самцом в халате белом.
Он отвернулся, к шкафу пойдя движеньем смелым

И буркнул: “Подходите!”  Вся съежившись, стянула
Колготки я с трусами, задрав повыше юбку.
Пошла к нему и раком там встала, хоть струхнула
Так, что, наверно, попа вся покраснела. “Груб, как
Зверь дикий, будет дядя!” – кошмарила себя я,
И стыд, и боль проникли в меня уже, пронзая.
Но вдруг: “Мазок из горла!” – был голос с того света.
“Наверно, раздеваться, – сказал он, – смысла нету!”

Все засмеялись тихо, захохотали волны.
“Так я к чему все это! – жена сказала друга,
Продолжив, – мы готовы всегда, и этим полны,
К тому, что нас обидят повсюду там, где руку
Приложит государство. Не государство даже,
А, как сказать, – обычай, суть действий, что на страже
Стоят, не приучая быть добрым без корысти.
Мы потому в такую петлю все забрались и!

Ну это ж просто дикость, когда в лечебном месте,
Где каждого с усердьем должны ласкать и холить,
Ужасно некомфортно и страшно. С детства вместе
Мы к этому привыкли. Нас нужно всех уволить
И новых, не привыкших к бардачности и злости,
Набрать!..” Она умолкла. “Вы ешьте больше, гости!” –
Сказал трубач, очнувшись. “Ой, чуть еще – я лопну!” –
Подруга пробасила. “А я вон рому хлопну!” –

Воскликнул муж подруги зачем-то тоже басом. 
И вдруг спросила Люся: “Так тот мужик в халате –
Не стал ли твоей позой он пользоваться, часом?
И что потом с тобою он сделал в результате?”
“Тактично и не больно он взял мазок из горла.
По-взрослому отнесся. Я вышла – и проперло
Меня: я, сев, заржала, как лошадь, в коридоре
И долго хохотала в девическом задоре.”

“Вот видишь, – муж подруги сказал,  – не всех нас надо
Уволить! – жутко красный от рому иль от мысли. –
У нас всегда за рюмкой мы спорим: “Чья вина-то?!”
И “Как нам все исправить?!” До дна себя изгрызли!
А может, просто нужно, чтоб все по-человечьи,
Чтоб правила не волчьи внутри нас, а овечьи
Навек установились. И чтоб следить за этим
Всем духом нашим общим, раз в мудрецы мы метим!”

И долго все смеялись, болтали и жевали,
Курили и гуляли, топча песок с оттяжкой.
Трубач глядел на Люсю и пил, не уставая,
Потом пошли купаться всей дружною компашкой.
И волны набегали на их тела ночные.
И время позабыло про все дела земные –
И, будто задержалось, смотря на эти сцены,
Как будто эти жизни – впрямь, вечны, раз бесценны.


Часть 3. КАК ЭТО БЫЛО 

Они знакомы с детства. Была чуть младше Люся.
Их двор был знаменитым, шпаны там было много.
Трубач в компаньях шпанских своим слыл... С видом гуся
Ходил он мимо окон однажды, недотрогу
Одну из местных ярких надеясь после лета
Увидеть. Встретил Люсю. “Ого, вместо скелета,
Теперь такая бикса! Во выросла!” – воскликнул
Он, обращаясь к другу, что рядом был. Тот хмыкнул.

А Люся улыбнулась. Потом они гуляли –
Неделю, месяц, вместе обшарили всю местность.
Потом у Люси мама ушла от папы, знали 
Все во дворе об этом. А Люся в неизвестность
Взглянула ошалело, решив остаться с папой.
А папа крепко запил, хоть был приличной шляпой.
И как-то раз из дома Люся ушла, взрослея.
Трубач не знал, что делать. Хирел, расставшись с нею.

Он с самых младших классов трубою занимался.
Родители отдали, а он косил сначала.
Но в нем талант безмерный откуда-то вдруг взялся, 
Природа в нем, почуял он, что-то означала.
Он издавал такие немыслимые звуки,
И губы обучались так быстро всей науке,
И ноты – так подвластны ему – слагались в чудо,
Что он решил: другого знать ремесла не буду!

Но как исчезла Люся, не радовала даже
Труба. Он обыскался... Со скульптором  беспутным
Жила она в то время в гулявом бабьем раже.
А скульптор увлечен был лишь пьянством беспробудным,
Да бабами. Девчонка ему поднадоела.
И он стал грубым с Люсей... Трубач ворвался смело,
Найдя, в квартиру. Люсю забрал с собой без крика.
И скульптору дал в зубы, поранив руку дико.

И вечером в подъезде впервые были вместе
Трубач и Люся. Сердце ужасно колотилось.
Но Люся, словно прежде с ним прожила лет двести,
Так отдалась, что встреча их в счастье превратилась.
И в этот день он понял, иль понял много позже,
Что в этот день он понял, что лучше и дороже,
Чем Люся, впредь не будет ни женщины, ни чувства
К возлюбленной. И это тоже его искусство!

И Люся "залетела". Он предлагал оставить
Ребенка, но абортом закончились свиданья.
Лишив себя ребенка, решила все расставить
Иначе Люся с тягой чертовской к расставанью. 
И трубача однажды, не мешкая, отвергла,
Почуяла, что это нехорошо, но меркла
В те годы ее совесть: за свой аборт она же
Наполнилась презреньем к парнишке, злобой даже.

Шли годы. Он вернулся из армии, закончил
Учебу, стал известным артистом, знаменитым,
Богатым. Но без Люси не мог трубить он звонче,
Чем сердце колотилось. И он не позабытым
Был, хоть она замужней уж сделалась, – скучала
По трубачу зачем-то. В коляске дочь качала
И вспоминала в этот миг трубача к чему-то.
И он, женившись, Люсю не сдал ни на минуту.

И встретились обратно. И снова было счастье.
И так вся жизнь промчалась – встречались и таились.
И Люся уходила. И снова возвращаться
Ей приходилось робко. Сердца их не разбились.
Трубач жены лишился, жена ушла к другому,
Поскольку толпы женщины с ним шоркались. Для дома,
Детей и мужа Люся жила и не роптала.
Муж предан был и беден, но Люся не устала.

Трубач мечтал все годы, что, может быть, когда-то
У них найдется время на домик свой у моря.
Но Люся говорила: “Посмотрим…” виновато.
И знал трубач, что это несбыточно. Но споря
С природой, в это верил. И ждал… И вот проснулся
В обнимку с Люсей. Море шумело. Повернулся
К окну в оцепененьи от ощущенья чуда
Свершившегося. Будто теперь оно повсюду. 

Чуть шевельнулась Люся. “Ты спишь?” “Я притворяюсь!..” –
 Она как протрубила, не открывая очи.
“Как хорошо! – воскликнул трубач, шептать стараясь,
Что впереди вся жизнь – ведь еще два дня, две ночи!”
“Давай поспим подольше!” – обняв, сказала Люся.
“Вот нам уже полтинник, – привстал трубач, – дивлюсь я:
Ты стала еще краше, чем прежде, совершенней!”
И Люся улыбнулась: “Я – символ пригрешений!”

“Нет, нет, – затараторил трубач, – неутомимым
Становится животным любой, теряя совесть.
А мы вот утомились от глупостей… Любимым
Так хочется жить вечно!.. Длинней, чем наша повесть,
Любовь продлится наша!..” “Давай  поспим, мой милый, –
Сказала, поцелуем его остановила
Без слез и дрожи Люся, – с утра уедут гости,
Мы снова будем вместе звать волны и греть кости”.


Часть 4. Мечта сбылась

Он умер через месяц решительно и скромно,
Не докучая близким; почуяв, что день, два – и
Он превратиться в немощь. Все будут ждать и томно
Вздыхать над ним: “Скорей бы...”, от скорби уставая.
Упал у туалета. Сын подбежал, пытаясь
Поднять, но понял: мучить не надо, расставаясь,
И подложил под тело отца лишь одеяло.
Трубач спустя часа два лишь выдохнул устало,

Не удостоив вдохом вселенную отныне...
Он год назад узнал о своей болячке – раке.
Семь месяцев боролся, не допускал унынья.
Весь химией измучен, не ник со смертью в драке.
Но рак не истреблялся, распростроняясь пышно.
И как-то раз: “Все, хватит!” – сказал он еле слышно.
И занялся делами, все приводя в порядок,
Чтоб никого не бросить из тех, кто был с ним рядом.

И жил своей мечтою нахально, но смиренно:
Уехать с Люсей к морю, хоть на одну неделю.
Труба его, наверно, хотела выть сиреной,
Но выла серенады так, что вокруг балдели.
Он отработал много за предпоследний месяц
Концертов, заработал в таком лихом замесе
Последних денег кучу. Трубу отдал коллеге.
Позвал на встречу Люсю, мечтая о побеге,

И обо всем поведал, и попросил о счастье
Предсмертном. Но: “ Посмотрим..” – в ответ сказала Люся.
Не дернулся ни мускул, как будто нет напасти.
“Не бойся, не умру там!” – сказал он. “Не боюсь я! –
Ответила спокойно она и улыбнулась, – 
Но обещать не буду!” Ответив, отвернулась
И быстро распрощалась... Но через день вальяжно
Вдруг попросила мужа: “Пусти меня на пляжи!”

“Чего ты вдруг решила? – не понял муж вопрос, но
Опасность чуя шкурой в капризе этом, дольше,
Чем нужно, не сводил взгляд с жены, вздыхая грозно.
“... Горящая путевка! Деньков на пять, не больше!” –
Сказала так упрямо, играя желваками,
Жена, что муж в смятеньи лишь сел, взмахнул руками.
Но после полминуты ответил ей, как равный:
“Слетай, конечно, если достался тур халявный!”

И вот трубач и Люся шесть дней делили счастье,
Ведь жизнь дает порою нам больше, чем хотели,
А смерть еще добавит… Купаться, пить, прощаться
К ним приезжали гости – старательно галдели.
И Люся отмечала в себе такую силу
Любви, что даже крышу порой, как встарь, сносило.
И пусть так наказала судьба ее за дело,
Но ни о чем свершённом она не сожалела!

Лишь благодарность – чувство волшебное, пожалуй, 
Мужчине, что так любит ее всю жизнь, как чайник,
Была такой огромной, что Люся не дышала,
Когда он что есть мочи ласкал ее ночами.
Ей впору разрыдаться, она ж была довольна
Собою, улыбаясь почти бесперебойно.
И лишь когда обратно неслись к аэропорту
В такси, она зачем-то скривила кисло морду.

Прощались не у дома! Навеки расставаясь,
Они не перестали таиться и скрываться...
Он вдруг сказал (как в вечность с бравадою врываясь):
“А помнишь, мы пытались утехам предаваться 
И ролевые игры придумывали: дескать 
ты – горе-ученица, а я – учитель-деспот 
И накажу за двойку. Ты форму раздобыла,
А я нашел задачник, чтоб все в натуре было.

И вот мы, вместо секса, всю ночь с тобой решали
Задачи – ты с упорством делила, отнимала…”
Он замолчал. У Люси вдруг бредни замелькали
В башке: “Забрать кусочек его себе, хоть малый…”
“Ступай!” – сказал он твердо. Она заулыбалась,
Но как-то криво – что-то в улыбке оборвалось.
Трубач это заметил, и с радостью такою
Ушел быстрей, игриво лишь помахав рукою.

Она вошла в квартиру. Муж встретил ее смело.
Она вцепилась в мужа и долго обнимала.
Хоть ревностью сжигаем был муж: “Ты загорела! –
Сказал. – И получшела, пусть отдыхала мало.”
Лишь через день, глотая обед, спросил супругу:
"Как всё прошло?", на чашку уставившись с испугу.
Она плиту протерла, степенно повернулась,
“Божественно!” – сказала и горько улыбнулась.